Нищий попрошайка, чёрный, лежит на решётке канализации возле заброшенного антикварного магазина на Двенадцатой улице, в окружении мусорных мешков и магазинной тележки из Gristede's, загруженной, как я понимаю, его личными вещами, газетами, бутылками, алюминиевыми банками. На тележке висит табличка, на которой накарябано от руки: "Я голодный и бездомный, помогите мне, пожалуйста". Рядом с ним лежит маленькая дворняжка, короткошёрстная и тощая, как палка, самодельный поводок привязан к ручке тележки. Когда я прохожу здесь в первый раз, я не замечаю собаку. И только после того, как я обхожу квартал и возвращаюсь, я вижу, что она лежит на подстилке из газет, охраняя бомжа, а на ошейнике у неё написано большими буквами: "ГИМЗО". Собака смотрит на меня, радостно виляет своей облезлой пародией на хвост, а когда я протягиваю ей руку в перчатке, жадно её лижет. Запах какой-то дешёвой выпивки и экскрементов висит тяжёлым, невидимым облаков, и мне приходится задержать дыхание, пока я не привыкну к этой кошмарной вони. Нищий просыпается, открывает глаза и зевает, демонстрируя жуткие чёрные зубы между потрескавшимися лиловыми губами.
Ему под сорок, он толстый и грузный, и когда он пытается сесть, мне удаётся рассмотреть его получше в свете уличного фонаря: многодневная щетина, тройной подбородок, красный нос с проступающими венами. На нём -  что-то вроде яркого зелёного полиестрового комбинезона, который кажется липким даже на вид, а поверх него - застиранные джинсы от Sergio Valentine (видимо, хит сезона для бомжей) и разодранный оранжево-коричневый свитер с V-образным вырезом, заляпанный чем-то похожим на бургундское вино. Он либо пьяный, либо непроходимо тупой или чокнутый. Он даже не может сфокусировать на мне взгляд, когда я встаю над ним, загораживая свет фонаря. Я опускаюсь на колени.
- Привет, - говорю я и протягиваю ему руку, ту, которую облизала собака. - Я Пат Бэйтмен.
Нищий таращиться на меня и тяжело дышит от напряжения, но потом ему удаётся сесть. Он не пожимает мне руку.
- Хочешь денег? - спрашиваю я ласково. - Хочешь ... еды?
Нищий кивает и начинает плакать, слава богу.
Я достаю из кармана десятидолларовою банкноту, но потом, передумав, прячу десятку и достаю пятёрку.
- Тебе это нужно?
Нищий кивает и отводит взгляд, стыда у него ни на грош, он шмыгает носом, прочищает горло и тихо говорит:
- Я такой голодный.
- К тому же, тут холодно, - говорю я. - Правда?
- Я такой голодный. - Он дёргается, раз, другой, третий, потом смотрит куда-то в сторону, явно сконфуженный.
- Почему ты не устроишься на работу? - говорю я, держа банкноту в руке, но вне пределов его досягаемости. - Если ты такой голодный, то почему не найдёшь работу?
Он тяжело вздыхает, вздрагивает, и между всхлипами признаётся:
- Я потерял работу.
- Почему? - спрашиваю я с неподдельным интересом. - Ты пи? Поэтому ты потерял работу? Промышленный шпионаж? Шучу, шучу. Нет, серьёзно... ты пил на работе?
Он обнимает себя за плечи и сдавленно произносит:
- Меня уволили. Сократили.
Я сочувственно киваю.
- Чёрт, э .... это и вправду ужасно.
- Я такой голодный, - говорит он и хнычет всё громче, он так и сидит, обнимая себя за плечи. Его собака начинает выть.
- А почему ты не найдёшь другую работу? - спрашиваю я. - Почему?
- Я не ... - он кашляет, его трясёт так, что он даже не может закончить фразу.
- Ты не - что? - спрашиваю я тихо. - Больше ничего не умеешь делать?
- Я голодный, - шепчет он.
- Знаю, знаю, - говорю я. - Господи, ты как пластинка заевшая, в самом деле. Я пытаюсь тебе помочь. - Моё терпение скоро лопнет.
- Я голодный, - повторяет он.
- Слушай. Ты что, думаешь, это честно -  брать деньги у людей, у которых есть работа? У тех, кто работает?
Его лицо кривится, он задыхается, его голос дрожит.
- И что же мне делать?
- Послушай, как тебя зовут?
- Эл, - говорит он едва слышно.
- Что? Я не слышу. - говорю я. - Ну?
- Эл, - повторяет он чуть громче.
- Чёрт возьми, найди себе работу, Эл, - говорю я серьёзно. - У тебя негативный настрой. И это тебе мешает. Ты должен перебороть себя. Я тебе помогу.
- Вы такой добрый, мистер, такой добрый. Вы такой добрый человек, - бубнит он.
- Тс-с-с, - шепчу я. - Это пустяки. - Я глажу собаку.
- Пожалуйста, - говорит он, хватает меня за руку. - Я не знаю, что мне делать. Я так замёрз.
- Ты знаешь, как от тебя плохо пахнет? - шепчу я, гладя его по лицу. - От тебя просто воняет, господи...
- У меня... - он задыхается и тяжело сглатывает. - Мне негде жить.
- Ты воняешь, - говорю я. - Ты воняешь... дерьмом. - Я всё ещё гляжу собаку, глаза у неё большие, влажные и благодарные. - Знаешь, что? Чёрт тебя подери, Эл, посмотри на меня и перестань ныть как какой-то педик, - кричу я. Ярость нарастает, захлёстывает меня, и я закрываю глаза, и поднимаю руку, чтобы зажать нос, а потом вздыхаю. - Эл, извини. Это просто... я не знаю. У нас с тобой нет ничего общего.
Нищий не слушает. Он плачет так горько, что даже не может ответить. Я медленно кладу банкноту обратно в карман пиджака от Luciano Soprani, а другой рукой лезу в другой карман. Нищий неожиданно прекращает рыдать, садится и озирается, может, высматривает пятёрку, а может свою бутылку с дешёвым пойлом. Я ласково прикасаюсь к его лицу и сочувственно шепчу:
- Да ты хоть знаешь, какой ты блядский неудачник?
Он беспомощно кивает, и я достаю из кармана длинный и узкий нож с зазубренным лезвием, и осторожно - чтобы не убить его, - втыкаю кончик ножа ему в правый глаз, примерно на полдюйма вглубь, и резко дёргаю нож вверх, взрезая сетчатку.
Нищий слишком ошеломлён, чтобы хоть что-то сказать. Он только открывает рот и медленно подносит к лицу заскорузлую руку в грязной перчатке. Я срываю с него брюки и в свете проезжающего мимо такси смотрю на его вялые чёрные бёдра, кожа раздражена и покрыта кошмарной сыпью, потому что всё время мочится прямо в свой комбинезон. Запах дерьма ударяет мне в нос, я уже дышу только через рот, по-прежнему стоя на коленях, я тыкаю ножом ему в низ живота, прямо над свалявшимися пуком грязных лобковых волос. Это слегка его протрезвляет, и он инстинктивно пытается прикрыться руками, а собака принимается лаять по-настоящему злобно, но не бросается на меня, а я всё бью его ножом, теперь - сквозь пальцы, которыми он защищается, вонзаю нож в тыльные стороны его ладоней. Его разрезанный глаз висит в глазнице, но пьянчужка продолжает моргать, и то, что там ещё оставалось, стекает по его щеке, словно красный яичный желток. Я хватаю одной рукой его голову, большим и указательным пальцами держу второй глаз открытым и погружаю лезвие в глазницу, сначала врезаю сетчатку, так что глазница наполняется кровью, потом режу глазное яблоко, и только когда я разрезаю ему нос на две продольные половинки, он начинает кричать. Кровь брызжет на меня и на Гизмо, и собака моргает, чтобы кровь не попала в глаза. Я быстро вытираю лезвие о лицо нищего и случайно разрезаю ему щёку. По-прежнему стоя на коленях, я вырезаю у него на лице квадрат, лицо у него липкое и блестящее от крови, глаз у него больше нет, из пустых глазниц сочится густая кровь и стекает ему на губы, раскрытые в крике. Я спокойно шепчу:
- Вот тебе четвертак. Иди и купи себе жвачки, грязный ёбаный ниггер.
Потом я поворачиваюсь к скулящей собаке, встаю и наступаю ей на передние лапы в тот самый момент, когда она уже готова броситься на меня, её клыки уже обнажены, и я ломаю ей кости на обеих лапах, и собака падает, визжа от боли, и лапы месят воздух под неестественным углом. Я ничего не могу с собой поделать, меня разбирает смех, и я задерживаюсь на месте, чтобы насладиться этой картиной. Потом я жду приближающееся такси и медленно ухожу.

"American psycho" Bret Easton Ellis